Заскрипела калитка, и заскулила собака.
В дом постучали, как видно, уставшей рукою.
Один голос в доме сказал: «Слишком поздно, однако».
Другой голос: «А вдруг это он? Я открою».

А в проеме двери — возвращение блудного сына.
На лице — покаяние и можжевеловый вечер.
А в стеклянных глазах — симптомы тяжелого сплина.
…Его снова простят, и об этом не может быть речи.

Ему не станут напоминать о сыновнем долге,
Его не спросят, какие ветра и какие дороги,
Какие столбы, и какие дома и пороги
Исцарапали сердце и разбили промокшие ноги.

Как полгода назад, в прошлый раз, он опять будет клясться,
Что лишь здесь воскресает в дороге разбитое сердце,
И что лишь в этом доме живет его теплое счастье…
…Они знают: он здесь лишь затем, чтобы только согреться.

Они знают, что завтра, чуть свет, он проснется.
И их умиление слезами на землю прольется.
Его спину увидят там, где должно быть рассвету,
А соседи укажут туда, где прячется солнце.

Но дороги приводят к огню, и он скоро вернется.
Его снова простят, и об этом не может быть речи.
Его не упрекнут, что он шлялся так долго.
Будут молча смотреть, как он греет озябшие руки.

А через год он опять, как вчера, будет клясться,
Что лишь здесь воскресает в дороге разбитое сердце.
А в глазах прочитают, что снова не найдено счастье.
Они знают: он здесь для того, чтобы только согреться.

И он снова во сне сотню раз повторит чье-то имя.
Они будут влюбленно смотреть, не решаясь коснуться
Своими дрожащими пальцами блудного сына.
Лишь из боязни проснуться и обмануться.

Его снова простят, об иначе не может быть речи…
Будут молча смотреть, как он греет озябшие руки…

декабрь 1991